На скамье старушка вяжет желтый свитер,
Старая, похожа внешне на тарань,
А ведь ей когда-то теребили клитор,
И цветы дарили, розы и герань.
И стихи писали о небесной выси,
Может даже Пушкин, может быть Басё,
Все вокруг желали бабушкину писю,
А теперь она ей писиет и всё.
Так минуют годы в голубые дали
Ветер отрывает листья от земли,
В облаках навечно к югу улетают
И кричат прощально в небе журавли.
Бабушка для внука трикотаж довяжет,
Глянет, как курлычит в небе птичий скот,
И смахнув слезинку под скамейку ляжет,
Улыбнется грустно, а потом умрет.
Старичок Кузьмич, с восьмого дома,
Отхлебнет, с чайком, волокардин,
Он еще ведь помнит эту бомбу,
Ну, когда еще он жил один....
У него ведь тоже жолтый свитер,
Дустом припорошенный в шкафу,
Бередит воспоминаньем сердца сфинктер
И не бередит, к досаде его, хуй...
А ведь были, там в шестидесятых,
Первомай, Победа, Новый год,
И она завала его «Васяткой»,
Он шептал ей… Йобанный ты в рот!
Как же ее звали? Что за имя
У покойной было, вот беда!?..
Снег искрится за окошком синий,
Дети на нем пишут Хуй-Пезда...
Поборов нахлынувший вдруг сон,
Дедушка поднимется с дивана
И освободившись от кальсон,
Он войдет в наполненную ванну.
Ляжет под журчанье теплых струй,
И замрет недвижным тощим трупом,
И взметнется к верху дедкин хуй
Под водой с сиреневой залупой.
Улыбнется дедушка в ответ,
Было время, всякое бывало,
Помнит хорошо об этом дед,
Когда то, что плавает, стояло.
Помнит на деревне сеновал,
На курорте пьяную казашку,
Клаву, Антонину и двух Алл,
И еще Галину на шабашке.
По щеке нежданная слеза,
Вспомнит санитарку из отряда,
Политрук Авдеев и коза...
Но об этом лучше щас не надо.
Полотенцем яйца оботрет,
И одев фуфаку на ватине
Дед в аптеку не спеша пойдет
За «гесталом» и «валокордином».